Коктебель бесплатные пробы Бошки, Кокаин
И все его сочинения потом не производили на меня такого впечатления, как этот портрет. Белая Цивилизация, конечно, далеко не ах. Там рабочие сносят с десятого этажа рояль, на каждом этаже отдыхают, и хозяин им в паузах наяривает Листа. Напрасно километры бумаги исписывались комментариями с буквальной расшифровкой тех или иных щедринских аллегорий, да и то перед иными главами - вроде «Голодного города» - самые упертые советские толкователи останавливались в смущении: ну нету тут прямой аналогии, хоть обчитайся. Суть одна. Он умел это делать не хуже, а иногда и лучше Набокова. Толстенный том «Набоков: pro и contra» способен отвратить от писателя и самого упертого его аматёра, а собственные набоковские интервью, составляющие сборник «Strong opinions» я рискнул бы перевести как «Сильно сказано» , значительно уступают его же статьям берлинского периода. Но, во-первых, это он напечатал их одновременно, а писал, по разным сведениям, всю первую половину сороковых; во-вторых, если один роман диктовать, а два других писать попеременно что он и делал - успеть можно. Ведь только слепой не увидит у Чехова любви, а вместе с тем и злобы, и мучительной зависти к этой праздной, артистической, аристократической прослойке, ко всем этим полунищим, но всегда веселым хорошеньким девушкам, способным из платка соорудить платье, из корзины - шляпку… Богема; но эта богема умеет не только веселиться - она при случае может и погибнуть. Мне случалось попадать в компании молодых антисоветчиков, с их циничными презрительными ухмылками, с их фамильной мебелью и бабушками, обучавшимися за границей кстати, среди деток советской элиты тоже хватало юных циников. Даже тот, кто ценил его поэтический дар, с брезгливостью отворачивался от всех этих патриархальных утопий: «Эти бедные селенья, эта скудная природа… Край родной долготерпенья, край ты русского народа! Между тем в аристократический американский, европейский, собственный недорезанный круг никогда не пустят.
Главный редактор. Станислав АЙДИНЯН. Выпускающий редактор. Сергей ГЛАВАЦКИЙ. Редколлегия: Евгения КРАСНОЯРОВА зав. отделом поэзии. Ольга ИЛЬНИЦКАЯ. АНАТОЛИЙ АЗОЛЬСКИЙ. Глаша (повесть);. АНДРЕЙ БИТОВ. Общество охраны rероев (повесть);. СЕРГЕЙ БОРОВИКОВ. В русском жанре (эссе);.
Подозреваю, что сегодня Салтыков-Щедрин - самый насущный русский классик, опередивший свой век гораздо радикальнее, чем его великие современники; подозреваю, что для больного интеллигентского сознания, оказавшегося в который уж раз на распутье, Щедрин единственно целебен - и что, кроме него, никто нам сегодня не объяснит нашего истинного положения… но его надо читать. На все молодежные восторги кстати, тоже не особенно громкие он отвечал самокритично: я, мол, летописец минуты… с Толстым не конкурировал, с Достоевским не равнялся, романы свои называл очерками, и вряд ли отсутствие посмертной славы огорчило бы его всерьез. Даже тот, кто ценил его поэтический дар, с брезгливостью отворачивался от всех этих патриархальных утопий: «Эти бедные селенья, эта скудная природа… Край родной долготерпенья, край ты русского народа! Его работоспособность - отдельная тема, по интенсивности труда он не знает себе равных в мировой литературе. Густо замешенное, пахучее, непрерывно поднимающееся тесто эпоса; тут и кровь, и почва, и слезы, и порох, и сперма, и желчь, и зола,- и все это вместе есть до крайности спрессованная история; только потрясающее чувство Родины и самая истовая любовь к ней способны породить такое сочинение. Излишне говорить, что сам Набоков - с его милосердием, сентиментальностью, но и защищенностью, высокомерием, интеллектуальной и физической мощью - поровну распределен между этими двумя своими демонами и что сочувствие его всегда на стороне первого, робкого и неудачливого. Да уж чего смешного….
Ты был не царь, а лицедей». Он не скрывал, что в сочинении всех его романов эпохи расцвета принимал участие историк и публицист Маке; однако большую часть всех текстов написал Дюма, что подтверждал и его «негр». Чердынцева на протяжении всего романа ненавязчиво и тонко «опускают», все его счастье является плодом его же творческого, но бесконечно наивного воображения. Творчество как воздух: VK , Telegram. Пародия, как всегда, точная и на первый взгляд исчерпывающая, но отмочить такое про «По ком звонит колокол» мог только очень завистливый человек. Набоков обожал Америку, отлично видя ее вульгарность; думается, он и Хемингуэя мог бы полюбить любил же Сэлинджера , но не прощал одного - успеха. Кстати, не будет большим преувеличением сказать, что у Набокова о женщинах примерно такое же мнение. Автор привык безропотно сносить свое незаслуженно скромное положение в русской литературе - потерпим, было бы живо наше дело; трудно найти во всей отечественной истории сочинителя с более скромными амбициями и более критическим отношением к своему труду. Пиши про Чехова, скажет мне иной злобный читатель. Отчаяние человека убежденного, одаренного и деятельного, рано или поздно обреченного опустить руки,- вот еще одна подспудная тютчевская тема, тема его политической лирики, о которой надо бы сказать особо. И победа его кажется мне симптоматичной по той же причине. Можно только сказать себе, что прошлое кончилось и что предстоит начать нечто новое, нечто такое, от чего охотно бы оборонился, но чего невозможно избыть, потому что оно придет само собою и назовется завтрашним днем». Между тем на герое этом с самого начала лежит печать обреченности: попал человек в не свою, насквозь фальшивую среду, ну что ты будешь делать. Встреча Ларисы с Вадимом.
Тут тебе и «Ионыч», у которого был крошечный шанс сделаться хоть немного человеком полюбить несчастного, такого же пошлого Котика, войти в жалкое семейство Туркиных, какое-никакое, а культурное на фоне прочих жителей несчастного городишки. Да уж чего смешного…. Не настолько же я идейный человек, чтобы ненавидеть кого-нибудь только за его взгляды. Жестокая история, но точная, вполне чеховская. Вот почему он обожал богачей и сам в конце концов разбогател , благоговел перед императорами и даже местными князьками. Он без устали воспроизводил один и тот же сюжет - пушкинскую «Сказку о рыбаке и рыбке» с оттенком народной «Репки», к которым, в сущности, и сводится «Старик и море». Двумя угостим вас мы, и столько же вы получите из подвала! Да нет же, это о тех, кто клевещет на интеллигенцию, пытаясь ее замазать в собственные дела; это о клоповнике радикальном, для которого народ - совершенно пустой звук, а все разговоры о единении с ним - фигура прикрытия.
Толстой ее давно уже отождествил с государством, да и никогда, по большому счету, не жаловал. Аналогичному случаю - только тут безумие со знаком плюс - посвящен якобы загадочный, а на самом деле довольно прозрачный рассказ «Черный монах». Он изобрел авантюрный исторический роман о галантном веке; он создал жанр романа-фельетона, подружив писателя с газетой и тем указав ему способ выживания в условиях зрелого капитализма; он разработал несколько схем расстановки персонажей и придумал самих персонажей, способных удерживать читательское внимание на протяжении тысячи страниц. У нас свинью традиционно интерпретировали как самодержавие, или цензуру, или всяческое угнетение, тогда как свинья всего лишь обыватель, для которого превыше всего хлевные ценности; а пожалуй, что и народ, который как раз впал в период «угрюмого недоверия». И она улетела бы в безоблачную высь, а он остался бы умирать на вершине Килиманджаро с переломанными ногами, потому что победитель не получает ничего. Самые точные наблюдения над Россией принадлежат перу французов - де Кюстина и Дюма; Дюма был точнее, ибо он на Россию больше похож. Буря мглою.
Главное же - она почти всегда оборачивается поражением, а не победой. Их дочки - бледные, зеленоватые, извилистые, как водоросли,- все чаще хотят разбавить свою голубую кровь струйками черной, черноземной. То есть, может, и проклинал… но не как чужую. Настанет ночь - и звучными волнами стихия бьет о берег свой. Грех ли кушать жареную курицу. Нравится мне и отчаяние его - оно плодотворней набоковского отчаяния. Существует ли психотронное оружие. В семидесятые годы уже нашего века «макулатурный Дюма» был пределом мечтаний русских школьников; тогда, если помните, самые интересные книжки - По, Дрюон, наш герой - обменивались на макулатуру, чтобы забить в советское подсознание подспудную аналогию - мол, все интересное чтение на самом деле чистый мусор… Вышло наоборот: макулатура в сознании советского человека стала сверхценностью, на нее лег отсвет блистательной эпохи, о которой писали Голоны и Дюма. В этих умолчаниях будто перед нами диалог двух глухих предполагаются бездны,- как видите, этот стиль имитировать несложно. Гневный, страстный, обличительный - и любит-то он Россию, и ненавидит еще пуще, и серная кислота так и брызжет с его пера! Она была очень большая. Почему он советовал всех их отдать в арестантские роты?
Интеллигент в первом поколении, который каким-то чудом - Божьим ли попущением, влиянием ли книжек - начал вдруг прозревать окружающий ужас; мещанин, проклявший мещанство; мальчик из лавки, пошедший в литературу,- вот чеховский герой, и потому поколение людей, родившихся в тридцатые годы XX века, стало лучшим читателем Чехова. Пиши про Чехова, скажет мне иной злобный читатель. Он должен напоследок вырваться из ловушки, возникнуть еще раз - чтобы его добили уже окончательно; эти двойные финалы щедро используются тем же Голливудом. Россия - угрюмая госпожа, смущенная собственным величием; Грузия - веселая рабыня». И у всех на лице словно застыло то выражение, с которым умирающая Арина Петровна смотрела в пространство: «словно она старалась что-то понять и не понимала». Приводя наиболее близкую аналогию, заметим, что нынешние разоблачители Путина, действующие под патронатом высланных олигархов, не так ненавидят Путина, как Михаила Леонтьева или Максима Соколова. Ионыч-Старцев, однако, вовремя понял, чем дело пахнет: приобщение к любой культуре, будь она хоть трижды суррогатной, кончается очень дурно. А ведь антагонизм между либералами и самодержавием был в шестидесятых-семидесятых годах не так силен, как антагонизм между «Современником» и «Делом».
Если они сожмутся сильнее - ее вырвут с кровью; если они ослабнут - она выскользнет сама». А Дюма зато эксплуатировал «негров», а Пикуль был антисемит и все врал, а Юлиан Семенов был гэбэшник, а Некрасов который именно под влиянием Дюма стал заполнять свой журнал собственной беллетристикой «Три страны света» в карты играл и чужие деньги присвоил. Судя по их мемуарам, бедным лексически и стилистически, ничему особенному он их не научил. Все это изложено слогом несостоявшегося лирика, изобилует придаточными предложениями и упоминаниями бабочек. Любил - потому что они жили легко и красиво и сами были таковы и не разило от них потом честного труда. Но хочет он того или нет, а даже и в этом диалоге Мальчик без штанов выходит у него, при всем своем хамстве, неотразимо хорош. Том V. Добро в романах Дюма аристократично.
Каждый герой Хемингуэя был неоднократно женат. Да и как не чувствовать - изведя этакое море чернил, наплодив этакое людское море… Говорят, в бреду он беседовал со своими персонажами - куда-то скакал, кого-то протыкал…. На киевской окраине, где живут мои старые друзья, кипит вокруг станции метро стихийный букинистический рынок - бродя по нему, чувствуешь себя немного мародером, ибо характер продаваемых книг и уровень цен лучше всякой оппозиции расскажут тебе об истинной жизни украинской интеллигенции. Дело не только в том, чтобы начать драться на палках, как на шпагах, или придумать себе титул, или начать рыцарственно обожать какую-нибудь Констанцию Бонасье с соседней парты; дело в том, чтобы немедленно сделаться храбрым и рискованным и начать ставить себе невыполнимые задачи типа возвращения все тех же подвесок. В самом деле, во всем мире больше любят «Графа Монте-Кристо» в Латинской Америке, где месть священна, это вообще, извините за выражение, культовая книга. Этих двух истовых патриотов и неисправимых интеллигентов, равно презиравших государственную и либеральную ложь, пора отмазывать от русского освободительного движения.
Понимал он и то, что на народ плоха надежда: сказка его «Коняга» - довольно скептический ответ на вопрос о перспективах народного самосознания. Никакому Лермонтову, никакому Бунину так не доставалось от советских интерпретаторов. Или вдруг: «Велит рассудок здравый любить и пить вино». Есть тоталитарная маменька, Арина Петровна, и есть три ее порождения: Павел-тихоня, Степка-балбес и Иудушка-кровопивушка. Одна вступительная статья способна была навеки отвадить школьника от Салтыкова-Щедрина, а уж примечания, трактующие каждое слово с точностью до наоборот,- тема отдельная и скорбная. Его в России не знали, а папа Хэм висел на каждой интеллигентной стене. Но стал ему являться монах - и ученый превратился в мыслителя, в масштабную и трагическую фигуру; а как вылечили его - так и стал посредственностью, мучительно тоскующей по своему безумию.
Но «Три мушкетера» сделались самой известной у нас французской книгой еще по одной причине, о которой грех не упомянуть напоследок. В самом деле, во всем мире больше любят «Графа Монте-Кристо» в Латинской Америке, где месть священна, это вообще, извините за выражение, культовая книга. В году Хемингуэй застрелился, но драка продолжалась: Набокову был нанесен серьезный удар. И то уже большое счастье. Так что утверждать, будто это не в человеческих силах - написать шестьдесят романов и столько же томов всего остального,- не следует. Левая рука. Ненасытный чревоугодник, он к концу жизни раздулся, как бочка, и умер, как предполагают, от диабета. Если бы Портос не ворчал: «Я уважаю старость, но не в вареном и не в жареном виде»,- грош цена была бы всем приключениям; без словесных перепалок Шико с королями, без острот Генриха Наваррского авантюрные навороты не оживут. Тютчев берет слова, освобождая их от шлейфа привычных значений и устойчивых сочетаний, пользуется языком как иностранец и здесь предшествует Мандельштаму с его великолепными неправильностями. Что остается? Ионыч-Старцев, однако, вовремя понял, чем дело пахнет: приобщение к любой культуре, будь она хоть трижды суррогатной, кончается очень дурно.
Он без устали воспроизводил один и тот же сюжет - пушкинскую «Сказку о рыбаке и рыбке» с оттенком народной «Репки», к которым, в сущности, и сводится «Старик и море». Есть Лаевский - интеллигент из дворян, живой продукт вырождения; и есть фон Корен, биолог, даже биологист, которого Чехов ненавидит от души. Между тем стоит единожды открыть глаза, сбросить это наваждение - и появится надежда, и даже какой-то системой ценностей повеет…. Послеоперационные заботы. Кто спит - тот обедает, замечал Портос; кто читает Дюма - обедает вдвойне.
Государственную службу смог оставить только после сорока. Ну конечно! Хочешь так жить, мальчик? Самое страшное, что он не знал, действительно не знал ответа: в молодости писал о «безумии креста», о неприемлемом для него фанатизме веры,- в зрелости, в стихотворении «Наш век», говорил от имени века, но и явно от своего: «Впусти меня! Я сам отлично помню, как с тогдашней возлюбленной и уж, конечно, не за столом сочинял мистификацию о приезде Набокова в Россию. Щедрин неоднократно обрушивался на лицемерие - страшнейший из всех пороков,- но лицемерием называл он лишь вечную русскую неспособность осмотреться, задуматься и честно во всем признаться. Но с нею сживаются только сильные люди да те, которых осудил на нее какой-то проклятый первородный грех. Понимает и то, что никогда никому не докажет: «Напрасный труд - нет, их не вразумишь. Советский проект создал советскую интеллигенцию - интеллигенцию с чистого листа, с первого поколения; эти потомки красных директоров, пролетарские дети, начавшие читать книжки, на себе почувствовали всю трагедию чеховского выбора. Ритмичный плеск, шорканье гальки, йодистый запах - и такая тоска, что Господи помилуй: тоска ведь всегда слагается из двух ощущений, из восторга и ужаса, горечи и сладости, иначе это не тоска. Дюма потому и был стихийным монархистом что не мешало ему в юности считать себя республиканцем, а в зрелости дружить с Гюго и восхищаться Гарибальди , что при монархии жить интереснее, страстей больше! И все его страдания равно как и все качество его действительно могучей прозы происходили от того, что он был здесь не чужой; здесь же лежал и водораздел между ним и радикалами.
Мы вот не стесняемся. Тщета, тщета на всех путях - остается приветствовать дружескими посланиями немногих честных единомышленников и упрямо твердить свое, о панславизме, о великом российском предназначении… Трагедия заключалась в том, что сам он его сформулировать не мог - и жестоко подставился, произнеся свое знаменитое насчет аршином общим не измерить. Его работоспособность - отдельная тема, по интенсивности труда он не знает себе равных в мировой литературе. Можно только сказать себе, что прошлое кончилось и что предстоит начать нечто новое, нечто такое, от чего охотно бы оборонился, но чего невозможно избыть, потому что оно придет само собою и назовется завтрашним днем». Муратова, как и Ахматова, в этой нелюбви признавалась часто. Аббат Фариа! Книжки - это яд, на эту тему интересный есть рассказ у другого разночинца, Виктора Шендеровича. Понимает и то, что никогда никому не докажет: «Напрасный труд - нет, их не вразумишь. Там Кара-Мурза задается довольно забавным вопросом: почему и Солженицын, и Шафаревич, патентованные русофилы, оказались тем не менее антисоветчиками? Оказалось бы, что и мачо не так хорош, как ему кажется. А все потому же: чужой.
Мой исторический календарь Дар обломов Количество пошлостей, вылитых на Набокова по случаю его столетия, можно было предвидеть. Некто Михаил Шульман выпустил в. Глава 5. Феликс получает черновик диссертации. Глава 6. Убийство Корецкого. Глава 7. Пропавший гусь и лжестроители.
Естественно, в предисловиях писали об ошибках Дюма, который недооценивал роль народа в истории… Но кто ж тут когда читал предисловия да и кто воспринимал эту прозу как историческую? Обоим нравились длинноногие девушки Набоков сказал бы - «долголягие»; но и он никогда не злоупотреблял этим словом так, как его переводчик Сергей Ильин. Под Набокова работать трудней, он гибче. Богатство есть, как не быть,- да завещать его некому: всякий симпатичный герой непременно спивается, про несимпатичного говорить нечего, такое омерзение нападает на всякого, кто прочтет хоть один Иудушкин монолог; причина же, по Щедрину, довольно проста, и заключается она в полном отсутствии у героев хоть какого-то интереса, кроме материального, в совершенной ограниченности их кругозора и безвыходности существования. Нельзя представить положение более ужасное, нежели это пустоутробное, пустомысленное и клокочущее самодовлеющей злобой существование».
Сейчас Abrakadabra неспешно поднялась с облегченно вздохнувшего цветка и поплыла в сияющем, тающем воздухе, сквозь дивное распределение теней и блеска, к каракулевой вершине горы. Старик и горе, одно слово. А больше всего их объединяет то, что все их книги похожи одна на другую. Черт побери, да я просто не вышел бы на ринг! Жестокая история, но точная, вполне чеховская. Хотя так ли уж она исключительна? Вот король, олицетворяющий государственность - прославленную, пылкую и слабую; вот кардинал, олицетворяющий идеологию - всевластную, жестокую и фальшивую.
Коктебель бесплатные пробы Бошки, Кокаин Затрепанная - жуть. Операция по захвату террористов. Неприятности продолжаются. Не просто лишний человек, а почти уже плесень,- но с порывами, с припадками самооплевания и милосердия… Фон Корен - альтернатива. Десятитомник являл собою надрывающую сердце картину титанической борьбы текста с комментариями. Оказалось бы, что и мачо не так хорош, как ему кажется.
Историческая проза долго еще была образцом занудства и насилия над языком, не стал исключением и толстовский «Петр Первый». Так ненавидел - инда припадки нервные с ним случались; оттого он и умер в не патриаршеских еще годах, что раздражение его противу всего на свете как-то само собой перешло в хроническое раздражение всех нервов, малейший звук причинял ему физические страдания… Незадолго до смерти он еще имел несчастье принять у себя депутацию от петербургских студентов, в которую входил и старший брат Ильича - угрюмый, фанатичный юноша, который долго тряс старику руку и этим немало его испугал. Море, да? Лариса узнает про арест Вадима. Собственно, есть мнение, что по этому принципу составлен еще Новый Завет - ведь Евангелий сохранилось много больше, просто оставлены из них четыре, а прочие переведены в разряд апокрифических; флегматик Иоанн, сангвиник Марк, меланхолик Лука, холерик Матфей… Дюма, конечно, был вольнодумцем, намекал на свой атеизм, трунил над церковью особенно доставалось Арамису , но Библию регулярно перечитывал в поисках сюжетов, о чем ниже. Она была действительно очень большая. Крах элиты. Кудрявцев вербует Кощеева. Либералы по-набоковски отказываются делать выбор, и их можно понять. Ты был не царь, а лицедей». Об этом, собственно, все «Письма к тетеньке» - к русской, разумеется, интеллигенции, которая слаба на передок, легковерна, слезлива, а все-таки больше во всей стране писать не к кому. Лейкин из него порядочно крови попил. Он учил храбрости лучше, чем книги о героях Гражданской войны.
И ничего не сделаешь. Насчет прогресса у него никаких иллюзий не было. Сам предпочитая воду всем напиткам «Я великолепно разбираюсь в ее вкусовых оттенках» , он отнюдь не был пьяницей, но был классическим гурманом, кулинаром, чья поваренная книга смело конкурировала с его же романами. Что ни говори, Набоков у нас прочитан однобоко, простите за невольный и дурной, вполне в его вкусе, каламбур. Но стал ему являться монах - и ученый превратился в мыслителя, в масштабную и трагическую фигуру; а как вылечили его - так и стал посредственностью, мучительно тоскующей по своему безумию. Что он и доказал с блеском и изяществом человека, слишком тактичного, чтобы класть противника на лопатки. Даже не без милосердия - сироток воспитала… и припасла порядочно… Куда же все делось?
И такова учесть любого, кто от одного берега отстал, а к другому не пристанет никогда. Самое страшное, что он не знал, действительно не знал ответа: в молодости писал о «безумии креста», о неприемлемом для него фанатизме веры,- в зрелости, в стихотворении «Наш век», говорил от имени века, но и явно от своего: «Впусти меня! Чехов в этом смысле иллюзий не имел: главный его сюжет - это история простого, в сущности, человека, который чтением разнообразных книжек и прочими упражнениями вдруг довел свое мировосприятие до необычайной, почти медиумической чуткости. Это ни в коей мере не отменяет нежности, сострадательности, мучительности набоковских книг и только каменный читатель не плакал при чтении отступления о Мире Белочкиной в «Пнине» и не содрогался при чтении «Bend sinister» - но все, что можно было о них сказать, Набоков уже сказал. И репутация погибнет, и толку никакого. Напрасно километры бумаги исписывались комментариями с буквальной расшифровкой тех или иных щедринских аллегорий, да и то перед иными главами - вроде «Голодного города» - самые упертые советские толкователи останавливались в смущении: ну нету тут прямой аналогии, хоть обчитайся. Одна вступительная статья способна была навеки отвадить школьника от Салтыкова-Щедрина, а уж примечания, трактующие каждое слово с точностью до наоборот,- тема отдельная и скорбная. Или вдруг: «Велит рассудок здравый любить и пить вино». Придет к нему, бывало, какой-нибудь интеллигент и давай о смысле жизни,- а Чехов в ответ: «Вы бы, голубчик, к Тестову зашли и взяли селянки»…. Он за границей прожил две трети жизни, и в самых русских стихах его ощутим акцент, придающий им особенную прелесть. Все эти «надменные мальчики», как называла их Нонна Слепакова, имели моральное право ненавидеть все советское - ведь у них отняли заводик, именьице, доходный дом…. Автор привык безропотно сносить свое незаслуженно скромное положение в русской литературе - потерпим, было бы живо наше дело; трудно найти во всей отечественной истории сочинителя с более скромными амбициями и более критическим отношением к своему труду. Хемингуэй прекрасно понимает, что правых нет и левых нет , что в борьбе плохого с отвратительным давно уже нельзя быть ни на чьей стороне. И уж вовсе смешно было бы в труде искать ответа на проклятые вопросы: найти в нем можно в лучшем случае забвение, в худшем - отупение, все тот же сон, морок, черное облако, сто лет одиночества.
Хотя так ли уж она исключительна? Но хочет он того или нет, а даже и в этом диалоге Мальчик без штанов выходит у него, при всем своем хамстве, неотразимо хорош. Можно только сказать себе, что прошлое кончилось и что предстоит начать нечто новое, нечто такое, от чего охотно бы оборонился, но чего невозможно избыть, потому что оно придет само собою и назовется завтрашним днем». Сюжеты так и сыплются! В году Набоков дал ему хорошей сдачи, на пятнадцать лет став чуть ли не самым известным американским романистом. Дюма открыл и еще один важный секрет: злодея никогда нельзя убивать с первого раза. Он хотел и мог! Чернышевский гибнет за иллюзорную цель, прожив невыносимую жизнь,- Годунов-Чердынцев получает все, имея о жизни плоско-поверхностное, щенячьи-счастливое представление, и оттого так символично, что в божественной финальной сцене, среди лип и звезд, он с возлюбленной остается без ключа. Ясно же, что означает море в этой истории. Вот и Щедрин так смотрит на той фотографии, а вовсе не с гневом и отчаянием… то есть и с гневом, и с отчаянием, но обращены они никак не на русское самодержавие, а все на ту же русскую невменяемость, на сон, туман, морок, окутывающий всех равно. Это раздвоение образа родины - истинно русская черта. С легкой руки самого Набокова «Дар» считается романом о радости жизни, об искусстве быть счастливым и о том, как бедна и плоска была жизнь Чернышевского, в противность жизни Федора Годунова-Чердынцева. Старик и горе, одно слово. По этому критерию самым популярным русским писателем является Ленин, китайским - Мао Цзэдун, а у французов, чьи лидеры обделены литературным талантом,- Александр Дюма-отец, чья полная библиография насчитывает около названий не считая газетных статей общим числом тысяч в пять , а тиражи по всему миру перевалили за полмиллиарда.
И даже штаны, хотя повышенное внимание к своему внешнему виду, слава Богу, героям Хэма не свойственно, это уж черта вырождающегося позднего мачизма. Отлупили бы друг друга как милые, и вряд ли после этого, как Дарвин с Мартыном, стали бы обмывать друг другу разбитые морды. Продавались в основном дореволюционные статистические справочники, думские протоколы, толстые журналы и иные никому, кроме специалистов, не нужные раритеты; среди выставленных на лотки советских книг преобладали собрания сочинений. А между тем, казалось бы, ровесники, г. Но главный-то парадокс «Палаты» заключается в том, что благородный Громов в условиях палаты номер шесть еще способен выжить - Чехов отлично знал за аристократами, пусть и обедневшими, эту силу и живучесть. Читать не для того, чтобы, подобно Ленину, иной его образ или речевой оборот прихватить в собственный арсенал,- а для того, чтобы гордый и стоический его опыт упас нас от новых соблазнов. Процветает и благоденствует та страна, в которой дворяне наслаждаются праздностью, а крестьяне знай себе вкалывают. Добро в романах Дюма аристократично. Они знай себе читают Дюма и вырастают приличными людьми. Вместе с тем один его роман остается наиболее превратно истолкованным, и об этом стоило бы сказать подробнее. Выбор в достаточной степени байроновский, и «По ком звонит колокол» - роман как раз об американском Байроне, немногословном, гордом, многое пережившем и уехавшем гибнуть за свою Грецию.
И каждый, как водится, выбирает по себе. И ничего не сделаешь. Мне случалось попадать в компании молодых антисоветчиков, с их циничными презрительными ухмылками, с их фамильной мебелью и бабушками, обучавшимися за границей кстати, среди деток советской элиты тоже хватало юных циников. Вот тут и крутись. Сегодня разложить успех Дюма на составляющие - плевая задача для любого литературоведа; но не надо забывать, что он в своем жанре был первооткрывателем и раньше всех додумался до всего, что сегодня сделалось азбукой. Она запретила Дюма печатать книгу, и все газеты, все издатели расторгли договор с ним. Чехов, так любивший душевное здоровье, терпеть не мог декадентского культа смерти и игр со смертью: видимо, потому, что сам был болен всерьез. Это гомеровская по замаху фантазия на темы всей русской истории и национальной мифологии, и смешного тут мало.
Скажу больше: из всех французов, включая Наполеона,- Дюма больше всего значил для России. Противны и шестидесятнические мачо в своих свитерах с высокими воротниками, с небритостью, немногословностью, женофобией и крайним эгоцентризмом; малоприятны и архивные юноши, сочиняющие эссе о путешествиях, гурманствующие, цитирующие, высокомерные, уверенные в относительности всех истин. Классы - против этого не попрешь. Буря мглою. Глава 8. Принято считать принято, вероятно, какими-то самодовольными, лощеными типами , что Набоков делает выбор в пользу Чердынцева. Придет к нему, бывало, какой-нибудь интеллигент и давай о смысле жизни,- а Чехов в ответ: «Вы бы, голубчик, к Тестову зашли и взяли селянки»…. У всех этих мужчин застрелились отцы, словно это непременная черта мужчин потерянного поколения. У нас этот роман не переведен, кажется в советское время точно не выходил ; во Франции очень давно не переиздавался. Тут и начинаются восторг и ужас перед этой бездной - истинное религиозное чувство, не омраченное ничем сиюминутным оттого-то, верно, он так и не любил Ватикана, обзывал папу «ватиканским далай-ламой», регулярно нападал на католичество, провидя, возможно, его секуляризацию и политизацию: тут была ревность подлинной трагической веры, не имеющей никаких прагматических целей; одна дрожь, грозная музыка, хор сфер, волна морская, ледяной звездный пламень. Тут тебе и «Ионыч», у которого был крошечный шанс сделаться хоть немного человеком полюбить несчастного, такого же пошлого Котика, войти в жалкое семейство Туркиных, какое-никакое, а культурное на фоне прочих жителей несчастного городишки.]
Утопия эта - в которой толпы днем маршируют на строительные работы, а на ночь получают кусок черного хлеба с солью,- с пугающей точностью осуществилась шестьдесят лет спустя после написания «Истории», однако в русском желудке и она перепрела, вслед за чем наступили окончательная деградация и прекращение истории. Между тем совпадает у них почти все: культ физического здоровья, вспышки творческой активности свои лучшие романы они написали попросту одновременно , спортивные увлечения и географические пристрастия. Насчет прогресса у него никаких иллюзий не было. Происхождение подкачало, зато талантов, ума, сил - больше, чем у иного аристократа. И я еще не знаю, какой из двух типов мачизма-снобизма мне более отвратителен: тот, который основывается на бабочках, или тот, который базируется на ловле марлина. Ибо рода, осужденные на сто лет одиночества, вторично не появляются на земле» - эти две финальные фразы складываются в одну, объясняющую все; только Щедрин вместо «одиночества» сказал бы «невменяемость». Ему надо, чтобы все у него было самое лучшее - женщины, и ружья, и спортивные трофеи. Никто еще, кажется, не задумался над парадоксом: почти все написанное о нем - скучно.
